Ужасно люблю вот этот ранне-весенний мир, когда он ещё боится гулять нараспашку, а только-только расстёгивает пару пуговиц у воротника. И сразу кругом столько опасливого, не верящего самому себе простора, столько контрабандной синевы. И, как в детстве, когда идёшь навстречу солнцу и жмуришься, веки кажутся оранжевыми, и в них вспыхивают зелёные и радужные круги. А навстречу тебе несут, подхватив под брюхо, провозвестника весны, отловленного где-то во дворе, где он эту самую весну и создавал. А провозвестник дёргает грязным хвостом, и на лице у него – смесь мечтательного удовольствия и терпеливого раздражения.

Со стороны монастыря идёт женщина, вся белая, вся в чёрном, пергаментное лицо, замкнутое на сто один засов, тонкий злой рот, удивлённые, как у Мадонны, брови, опущенные веки. Идёт – и несёт в себе что-то такое, что нужно нести, затаив дыхание и до предела напрягшись, чтобы не расплескать.
Заглядевшись на неё, я роняю перчатки.
- Ой, – говорит она и кидается их подбирать. А потом обдаёт меня таким лучистым, таким невозможно синим взглядом, что мне опять хочется прижмуриться.

- .. А ты скажи ему, что мне важен хомяк, а не квартира! – веско говорит кому-то в телефон проходящий мимо мужик. Всё-таки, хорошо, когда у людей твёрдые приоритеты.